Тени уже удлинялись, сливаясь в единую бархатную синеву надвигающегося вечера. Последние лучи солнца, упрямые и цепкие, пробивались сквозь кухонное окно, окрашивая стол в теплый, медовый свет. В этом луче, как на сцене, лежала стопка аккуратно распечатанных документов. На верхнем листе громко заявлял о себе логотип и броское название: санаторий «Здравница». Артем не читал их. Он просто сидел, перебирая пальцами уголки страниц, и этот тихий шелест был похож на звук отсчитывающих время часов.
Каждая клеточка его тела знала: сейчас откроется дверь, и войдет София. И этот вечер, который должен был быть наполнен смехом и предвкушением отпуска, рассыплется в прах. Он надеялся, что найдет нужные слова, что она увидит в его глазах не предательство, а тяжелую, выстраданную необходимость. Он молился, чтобы она поняла.
За две недели до этого его рабочий телефон разорвался пронзительным, тревожным звонком. На экране светилось судьбоносное слово «Мама». Голос в трубке был до боли знакомым — слабым, надтреснутым, пронизанным тысячью невидимых страданий. Именно таким он запомнил его с самого детства, когда она, лежа в постели, тихо говорила, что скоро умрет и оставит его одного в этом жестоком мире.
— Артемушка, родной мой, — послышался в трубке шёпот, полный драматизма. — Я только что от врача. Кардиограмма… сердце… Оно просто разрывается на части, давление зашкаливает. Врач сказал, что нужна срочная реабилитация. Если не поеду… — голос сорвался на искусственную, горловую слезу, — то инфаркт неминуем. Я чувствую, как каждый мой день сочтён.
Артем зажмурился. Он знал эту мелодию наизусть. Сейчас последует долгая, виртуозно исполненная ария о бессонных ночах, проведенных у его постели, о том, как она отказывала себе в самом необходимом, чтобы у него были новые ботинки, о том, как одна, без мужа, поднимала его, вкладывая всю душу в его образование. О том, как теперь она доживает свой век в одиночестве в большой пустой квартире, а её пенсия — это насмешка над всеми её заслугами.
— Мам, я понимаю, но санаторий… это ведь очень дорого, — попытался он вставить рациональную ноту в этот эмоциональный поток.
— Дорого? — голос матери мгновенно преобразился из слабого и беспомощного в жесткий и обвиняющий. — Ты говоришь мне о деньгах? Я одна подняла тебя на ноги! Твой отец, подлец, сбежал, когда ты еще ходил в ходунках! Я недоедала, недосыпала, брала любую работу, лишь бы у тебя было все не хуже, чем у других! А теперь, когда моё сердце просит пощады, ты начинаешь считать какие-то бумажки?
Артем почувствовал, как по спине побежали знакомые мурашки стыда и вины. Ему было тридцать пять, он руководил отделом в солидной компании, но в этот момент он снова был маленьким мальчиком, виновато смотрящим в пол.
— Сколько? — спросил он обреченно, уже зная ответ.
— Восемьдесят пять тысяч. Но это же моя жизнь, Темочка! Ты же хочешь, чтобы твоя мама еще пожила? Правда?
Восемьдесят пять тысяч. Почти вся его премия за блестяще завершенный сложнейший проект. Те самые деньги, на которые они с Софией, замирая от восторга, выбирали отели в Турции. Она уже внесла предоплату, она целыми днями присылала ему ссылки на экскурсии, фотографии пляжей, ее глаза сияли, как два изумруда, и в них отражалось море, которого они так ждали.
— Я подумаю, мама, — выдавил он.
— Думать? — голос стал ледяным и обиженным. — Я думала, что вырастила сына, который ценит самопожертвование своей матери. Но, видимо, я ошиблась. Глубоко ошиблась.
После того звонка Артем еще час сидел в своем кабинете, глядя на темнеющее небо за окном. Офис пустел, коллеги, смеясь, прощались, поздравляя друг друга с успехом. А он сидел в тишине, пытаясь придумать, как он посмотрит в сияющие глаза Софии и скажет, что их общая мечта снова откладывается. Снова.
Это было не впервые. Их совместная жизнь казалась бесконечной борьбой с призрачными болезнями и надуманными кризисами его матери. Три года назад они уже собирались на море, но мать «сломала ногу» — на самом деле, слегка подвернула лодыжку на даче, но трагедия была представлена как невероятное испытание. Их отпуск превратился в две недели покраски забора, ремонта старого сарая и выслушивания монологов о бренности бытия.
Два года назад у матери «внезапно и страшно обострился радикулит», и она не могла оставаться одна. София тогда даже не спорила — она просто молча отменила бронь и провела свой законный отдых, готовя бесконечные кастрюли борща и вытирая пыль с бабушкиного серванта.
В прошлом году случился «водопроводный апокалипсис» — мать уверяла, что старая сантехника вот-вот прорвется и затопит соседей снизу, что привело бы к немыслимым искам. Все их отпускные средства ушли на новую ванну, раковину и работу сантехника, который потом в приватной беседе обмолвился, что «старая бы еще лет десять постояла».
А теперь — сердце. И санаторий за восемьдесят пять тысяч.
Дверь в квартиру открылась с характерным щелчком замка. Артем вздрогнул. Он услышал, как София бросает ключи в стеклянную вазу в прихожей, как снимает туфли и босиком, легко, почти порхая, идет по коридору. В ее шаге была музыка, мелодия счастливого ожидания. Она уже мысленно загорала у бассейна, чувствовала на коже соленый бриз и его руку на своей талии.
— Привет, любимый! — Она впорхнула на кухню, и вся она сияла, как тот самый закат над Средиземным морем. — Ты не представляешь, я только что забрала документы из агентства! Все готово, осталось только…
Она замерла, увидев его лицо. Улыбка медленно сошла с ее губ, как солнце за тучу.
— Темик? Что-то случилось?
Сердце Артема сжалось в комок. Медленно, словно предатель, он протянул ей злополучные документы.
— Соф… Мама звонила. Врачи говорят, ей критически необходимо лечение. Сердечная недостаточность, кризис.
София взяла листы. Он видел, как ее глаза бегло скользят по строчкам, выхватывая самое главное — цифры. Он видел, как ее лицо постепенно застывает, превращаясь в красивую, но безжизненную маску.
— Восемьдесят пять? — прошептала она так тихо, что он чуть не прочитал это слово по губам.
— Да… Я знаю, что мы планировали, но…
— Наша поездка? — ее голос был пустым. — Наше море? Наша Турция?
— Соф, мы можем перенести. На следующий год. Или поехать куда-то ближе. В Крым, например. Помнишь, как здорово было в Судаке?
София медленно опустилась на стул, будто у нее подкосились ноги. Артем заметил, как мелко дрожат ее пальцы, сжимая край стола.
— Артем, — она произнесла его имя с холодной, стальной четкостью. — Мне тридцать два года. В последний раз я по-настоящему отдыхала, мне было двадцать пять. Семь лет назад. Ты понимаешь? Семь лет я не была нигде, кроме дачи твоей матери.
— Милая, ну мы же ездили…
— КУДА мы ездили? — ее голос внезапно сорвался на крик, полный боли и накопленной ярости. — На дачу! К твоей маме! Полоть сорняки, красить рассохшийся забор и слушать бесконечные жалобы на здоровье! И ты называешь это отдыхом?!
— Ну, свежий воздух, природа…
— Отдых? — она вскочила, и глаза ее блестели от непролитых слез. — Знаешь, что я делала в прошлом году в свой отпуск? Я три дня ползала в сыром, пропахшем плесенью подвале и перебирала гнилую картошку! Чтобы она не пропала! А потом я часами стояла у плиты и варила компот из яблок-падалицы, которые твоя мать собрала под деревьями, потому что «жалко»!
Артем попытался прикоснуться к ее руке, но она резко отдернула ее, как от огня.
— Соф, пойми, она одна. Она старая. У нее никого нет, кроме меня.
— А У ТЕБЯ ЕСТЬ Я! — выкрикнула она, и в голосе ее стояла настоящая истерика. — У тебя есть жена! Которая тоже встает в семь утра, которая тоже пашет на работе, которая тоже мечтает просто выспаться и увидеть море, а не очередную грядку с огурцами!
— Мама меня подняла одна, ей было нелегко…
— И что?! Это значит, что ты теперь ее пожизненный должник? Что ты должен принести в жертву наши отношения, наш брак, наше счастье на алтарь ее вечной жертвенности?
— Это не прихоти! Она действительно больна!
— Больна? — София горько, истерически рассмеялась. — Артем, да она здоровее нас обоих! В прошлую субботу она одна таскала мешки с землей для теплицы! Я сама видела! А как только речь заходит о деньгах или твоем внимании — она сразу же превращается в развалину!
В груди у Артема закипела глухая, темная ярость. Как она смеет? Как она смеет так говорить о его матери?
— Ты не знаешь, через что она прошла! Она была совсем одна…
— А Я? — перебила она его, подходя вплотную. Ее глаза пылали. — А я разве не одна? Ты знаешь, как я провела это воскресенье? В одиночестве! Потому что ты поехал чинить ей сломанный унитаз! А на прошлых выходных? Тоже одна — ты повез ей продукты на неделю вперед! А в четверг вечером? Ты три часа говорил с ней по телефону, пока я сидела и смотрела в стену!
— Ей было плохо, она звонила…
— Ей ВСЕГДА плохо, когда ты со мной! — закричала София. — Удивительное совпадение, не правда ли? Ее сердце обрывается ровно в те моменты, когда у нас намечается что-то важное! Ровно в те дни, когда мы планируем побыть вдвоем!
Артем встал. Его лицо побелело.
— Ты хочешь сказать, что она симулирует?
— Я не хочу сказать — я утверждаю это! Твоя мать — виртуозный манипулятор! А ты ее идеальная жертва, потому что с пеленок тебя заставили чувствовать себя виноватым за сам факт своего существования!
— София, прекрати!
— Что, прекрати? Правда болит? Хочешь, я расскажу тебе, что она мне сказала в прошлое воскресенье, когда ты вышел во двор дрова колоть?
Артем замолчал, и по его лицу она поняла, что попала в самую точку.
— Она сказала, что я тебя избаловала. Что до меня ты был примерным сыном и приезжал каждые выходные. Что я дурно на тебя влияю и отрываю от семьи. Что ты стал холоден к ней.
— Она просто беспокоится…
— Она ревнует! — выдохнула София с надрывом. — Она патологически ревнует! Она не может смириться с тем, что ты взрослый мужчина с собственной жизнью и женой! Для нее ты навсегда останешься маленьким мальчиком, которым она может командовать!
Артем отвернулся к окну. В горле встал ком. Он ненавидел эти ссоры. Ненавидел этот невозможный выбор.
— Она отдала мне всю свою жизнь, — упрямо повторил он, как заклинание. — Она пожертвовала всем ради меня.
— И теперь ты должен пожертвовать мной ради нее? А наша семья? Наши дети, которых у нас до сих пор нет, потому что мы вечно копим на ее «чрезвычайные ситуации»? Наше будущее?
— Мы еще успеем, мы молоды…
София внезапно замолкла. Когда Артем обернулся, он увидел, что по ее лицу катятся слезы. Но это были не слезы злости или обиды. Это были слезы полного, окончательного опустошения и какой-то страшной решимости.
— Знаешь что, — сказала она тихо и очень четко, вытирая ладонью щеки, — мне тридцать два. И я больше не могу ждать. Я устала быть на вторых ролях в спектакле под названием «Жизнь Артема и его мамы». Я устала каждый свой отпуск проводить с лопатой и тряпкой в руках.
— Соф, ну давай успокоимся…
— Что?! Ты уже отдал наши общие деньги, нашу мечту, на этот проклятый санаторий? — ее голос снова набрал силу. — Прекрасно! Тогда можешь ехать отдыхать к ней на дачу! Убирать ее огород! Но больше ты не поедешь никуда со мной за МОЙ счет!
Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. София резко развернулась и вышла из кухни. Артем застыл, а потом, придя в себя, бросился за ней. Она была в спальне и с холодной, методичной яростью сдергивала с вешалок свои платья и бросала их в открытый чемодан.
— Что ты делаешь?!
— Уезжаю. Лечу в Турцию.
— Как? Это же путевка на двоих!
— Я сдам ее. И куплю себе одну. Лучшую. На свои деньги. ОДНА.
— София, подожди! Мы можем все обсудить! Мы можем поехать в Сочи, в тот санаторий, помнишь? Там тоже есть море!
Она остановилась, зажав в руке свое любимое бирюзовое платье, и посмотрела на него с таким недоумением и жалостью, словно он предложил ей полететь на Луну на воздушном шаре.
— В Сочи? — переспросила она с ледяной усмешкой. — В тот «чудесный» санаторий, где из крана в душе капала ржавая вода, а с потолка в номере текло во время дождя? Году в 2015-м, если я не ошибаюсь?
— Не везде же такие условия…
— Артем, — она перебила его, и в ее голосе появилась смертельная усталость. — Я каждый день провожу по десять часов в офисе, решаю чужие проблемы, выслушиваю претензии клиентов, сглаживаю конфликты. Вся моя жизнь — это стресс. И единственное, о чем я мечтаю, — это одна неделя в году. Одна неделя, когда мне не нужно ничего решать, ни о чем думать. Когда мне подадут коктейль с зонтиком, и я смогу просто загорать у бассейна, чувствуя твою руку рядом. А не таскать ведра с навозом для ее роз!
— Но мама… ее здоровье…
— Твоя мать, — София выдохнула, и казалось, из нее выходит последняя надежда, — здоровее и сильнее нас обоих, вместе взятых! В прошлом месяце она одна переставляла мебель в зале! Но для тебя она всегда — хрустальная ваза, которая вот-вот разобьется!
— Ты несправедлива к ней. Она не такая.
— Несправедлива? — София с силой захлопнула чемодан. Щелчок замка прозвучал как приговор. — А она справедлива ко мне? Когда она в последний раз спросила, как мои дела? Как прошел мой день? Интересовалась ли она хоть раз моей работой, моими успехами, моими мечтами? Нет! Для нее я — никто. Преграда. Похитительница ее сыночка.
Артем опустился на кровать. Ему казалось, что комната плывет, а земля уходит из-под ног. С одной стороны — мать, образ которой был высечен в его сердце с детства. С другой — женщина, которую он любил больше жизни, и которая, он с ужасом понимал, была абсолютно права.
— Соф, давай просто успокоимся. Мы можем найти какой-то выход. Компромисс.
— Компромисс? — Она обернулась к нему, и в ее глазах он увидел семь долгих лет их брака. — Артем, мы все семь лет ищем этот пресловутый компромисс. И знаешь, что он каждый раз означает? Это значит, что твоя мать получает все, что хочет, а я довольствуюсь крошками с ее стола! Жду следующего года! А следующий год не наступает никогда!
— Это нечестно…
— Нечестно? Хочешь цифр? — ее голос зазвучал жестко и бескомпромиссно. — В прошлом году ты отдал ей сорок тысяч на «жизненно важные» лекарства, хотя у нее полный пакет льгот! Пятьдесят тысяч ушло на «срочный» ремонт крыши на даче, которая, как выяснилось, и не текла вовсе! Тридцать пять тысяч на новый холодильник, потому что старый «вот-вот сломается»! И каждый месяц ты исправно кладешь ей на карту по семь тысяч «на продукты»!
Артем молчал. Он никогда не складывал эти суммы воедино. Для него это было как дышать — естественно и необходимо.
— А знаешь, сколько мы потратили в прошлом году на нас? На кино, на ужины в ресторанах, на маленькие радости, на путешествия? На то, чтобы просто порадовать друг друга? НОЛЬ! Абсолютный ноль! Все уходило в черную дыру под названием «мамины нужды»!
— Но мы же не голодаем…
— Мы не живем, Артем! Мы существуем! Мы работаем до седьмого пота, чтобы обеспечивать безбедную жизнь пенсионерке, у которой и так есть все, что нужно! У нее квартира в три раза больше нашей! У нее дача! У нее новая техника, которую МЫ купили! А мы ютимся в этой двушке и откладываем на ипотеку, которую никогда не возьмем, потому что все уходит ей!
— Она же пенсионерка, ей тяжело…
— Которая сдает две комнаты в своей трешке! — София с яростью достала телефон и тыкнула им в воздух. — Думаешь, я не знаю? Думаешь, я слепая? Я видела объявления на Авито! Она сдает их уже как минимум год!
Артем замер. В ушах зазвенела абсолютная тишина. Эта информация не укладывалась в голове.
— Она… она мне ничего не говорила.
— Конечно, не говорила! — в голосе Софии снова появились слезы, на этот раз — от бессильной ярости. — Потому что тогда ей пришлось бы прекратить эту игру в бедную, больную старушку! Артем, очнись! Ты содершь женщину, чьи доходы от сдачи жилья почти равны твоей зарплате!
Он почувствовал, как почва окончательно уходит из-под ног. Неужели все это правда? Неужели мать… обманывала его? Все эти годы?
— Может… может, у нее есть долги, или…
— Единственный ее долг — это долг перед тобой! И она платит его манипуляциями и чувством вины! — София подошла и схватила его за руки, заглядывая в глаза. — Артем, я не прошу тебя бросить ее. Я умоляю тебя начать, наконец, жить СВОЕЙ жизнью! Мы — твоя семья! У нас должны быть свои планы, свои мечты, свои дети!
— Но если ей действительно плохо… если сердце…
— Тогда пусть едет в санаторий на СВОИ деньги! — отрезала София. — Или, на худой конец, доплатит разницу! Почему она должна ехать в самый дорогой санаторий в области исключительно за твой счет? Почему?
Артем молчал. Голова шла кругом. Логика Софии была неумолима, как скальпель.
— Я уже… я уже дал ей слово, — глухо сказал он.
София медленно разжала его пальцы и отпустила его руки. В ее глазах погас последний огонек.
— Ясно.
Она повернулась и снова принялась собираться. Артем смотрел, как ее тонкие пальцы аккуратно складывают шелковые блузки, купальники, шляпу от солнца. Каждый предмет был частью их общей мечты, которая теперь уезжала без него.
— Соф, подожди… Давай все переиграем. Может, уговорить ее на что-то попроще? Есть же санатории и за тридцать тысяч…
— Артем, — она не оборачивалась, — я устала уговаривать. Я устала быть понимающей. Я устала приносить себя в жертву на алтарь твоего чувства вины перед женщиной, которая даже не пытается скрыть, что ненавидит меня.
— Она тебя не ненавидит…
— Нет? — она резко обернулась. — Тогда почему каждый мой приезд сопровождается рассказами о том, как ей плохо и одиноко? Почему она всегда находит тебе «срочное» дело именно в те дни, когда у нас запланирован романтический вечер? Почему она звонит тебе в одиннадцать вечера и плачет, что умирает, а потом, когда ты примчишься, она совершенно спокойно смотрит телевизор и говорит, что «все прошло»?
Артем хотел возразить, но вдруг, как кадры из немого кино, перед его глазами промелькнули десятки таких ситуаций. Совпадение? Семь лет подряд?
— Может… может, она просто одинока и не знает, как привлечь внимание…
— Семь лет подряд одинаковых «совпадений»? — София с силой защелкнула замки чемодана. — Артем, я тебя люблю. Но я не могу больше быть в этом треугольнике. Я устала бороться с твоей матерью за право быть главной женщиной в твоей жизни.
Она потащила чемодан к выходу.
— Ты куда?
— К Кате. Потом в аэропорт.
— София, остановись!
Она замерла в дверном проеме, ее силуэт был резким и неузнаваемым на фоне света из прихожей.
— Знаешь, что самое горькое? — сказала она, не оборачиваясь. — Ты даже не попытался найти другой выход. Ты сразу, не колеблясь, выбрал ее. Как всегда. Как и семь лет назад.
— Это неправда! Я же предлагал…
— Правда. И в следующий раз будет то же самое. И через год, и через пять лет. Потому что ты не хочешь видеть правду. Тебе удобнее быть жертвой.
Дверь захлопнулась. Громко, окончательно, как крышка гроба. Артем остался один в suddenly оглушительно тихой квартире. Воздух был наполнен ее духами, ее отсутствием.
Он рухнул на кровать, зарывшись лицом в подушку, которая еще хранила запах ее шампуня. Повсюду валялись вещи, не поместившиеся в чемодан, — словно артефакки рухнувшей цивилизации их брака.
Завибрировал телефон. Мама.
— Артемушка, солнышко мое, я все оформила! Завтра в десять утра за мной заедет такси. Спасибо тебе, родной. Ты мой герой, мой лучший сын.
— Мам… — его голос звучал хрипло. — Скажи честно. Ты сдаешь комнаты?
Молчание. Долгое, тягучее, виноватое. Потом осторожный, подобранный ответ:
— Ну… одну комнатку, да. Совсем недорого. А кто тебе сказал?
— София видела объявление.
— Ах, София… — в голосе матери появились знакомые ядовитые нотки. — Ну конечно, она не могла промолчать. Артемушка, это же копейки! Коммуналка ведь выросла, продукты, лекарства…
— Почему ты мне никогда не говорила?
— А чтобы тебя не расстраивать, родной! Ты и так загружен на работе, у тебя свои заботы…
Артем закрыл глаза. София была права. Абсолютно и безоговорочно.
— Мам, послушай… Может, ты внесешь часть за санаторий? Хотя бы половину? Эти деньги мы откладывали с Софией…
— Артем! — голос матери мгновенно превратился в обиженный, дрожащий шепот жертвы. — Я думала, сын будет счастлив помочь своей старой матери! Что это за разговоры? Она тебя против меня настроила! Я так и знала!
— Мама, при чем тут София? Речь о деньгах, которые нам самим нужны!
— Ваши «хотелки» важнее жизни матери? Хорошо, хорошо! Я все поняла. Я никуда не поеду. Буду сидеть тут в одиночестве. Авось, доживу до твоего следующего звонка…
И снова это. Тот самый, выверенный до миллиметра, тон, который вгонял его в состояние вины и паники с детства.
— Мам, я не это имел в виду…
— Нет-нет, все ясно. Чужая женщина оказалась дороже. Ладно, сынок. Не беспокойся больше обо мне. Я как-нибудь сама.
Она бросила трубку. Артем понял, что теперь начнется: день-два обиженного молчания, потом слезные звонки «просто услышать твой голос», потом жалобы всем родственникам о черством и неблагодарном сыне.
Но впервые в жизни он не почувствовал привычного ужаса и вины. Он почувствовал… гнев. Чистый, ясный, праведный гнев.
Он набрал номер Софии.
— Что? — ее голос был холодным и далеким, как полярная звезда.
— Соф… Я поговорил с матерью. Насчет денег.
— И?
— Я сказал, что не могу оплатить все целиком. Что пусть доплачивает половину сама.
Молчание на том конце провода было оглушительным.
— И что она? — наконец спросила София, и в ее голосе пробилась трещина интереса.
— Обиделась. Сказала, что обойдется. Что «чужая женщина мне дороже».
— Артем… — ее голос смягчился на полтона. — Ты понимаешь, что это только начало? Что сейчас она обрушит на тебя весь арсенал? Слезы, угрозы, жалобы родне?
— Понимаю.
— И что ты будешь делать?
— Не знаю, — честно признался он. Впервые в жизни он не знал, что делать с матерью. И это было одновременно страшно и освобождающе. — Я впервые сказал ей «нет». И она отступила.
— Пока что, — поправила она. — Слушай… — она сделала паузу. — А давай все-таки попробуем. Съездим. Возьмем что-то среднее. Не пятизвездочный люкс, но и не сарай с тараканами.
В груди у Артема что-то ёкнуло и расправилось, словно расправляет плечи после долгой сутулости.
— Правда?
— Правда. Но с одним условием. Жестким.
— Любым.
— Твоя мать не должна знать ни даты нашего отъезда, ни места, ни тем более номера нашего отеля. Никаких фоток в соцсетях. И если у нее там что-то «случится» — инфаркт, потоп или нашествие марсиан — это НЕ повод сорваться и лететь обратно. Договорились?
Артем задумался. Он никогда ничего не скрывал от матери. Это казалось предательством.
Он посмотрел на захлопнутую дверь, за которой исчезла его жена. На чемодан со сломанным колесиком, оставшийся в углу. На пустоту в своей душе.
— Да, — твердо сказал он. — Договорились.
— Хорошо, — в голосе Софии впервые за этот вечер послышалась теплая нота. — Тогда я завтра заеду за своими вещами. И за тобой.
Она положила трубку. Артем опустил телефон и подошел к окну. Ночь уже полностью вступила в свои права, но где-то там, на востоке, уже начинало светать. Он не знал, что будет завтра. Не знал, как переживет мамину истерику, ее молчаливую блокаду, ее жалобы тетям и дядям.
Но он знал, что утром за ним заедет София. И они поедут в аэропорт. И там будет море.
И впервые за много лет он чувствовал себя не мальчиком, виноватым перед мамой, а мужчиной, который защищает свою семью. Это чувство было страшным и прекрасным одновременно. И от него бежали мурашки по коже.
