— Доброе утро, — сказала она, даже не обернувшись. — Надеюсь, ты остыла.
— Остыла, — кивнула я, доставая из холодильника масло. — И холодильник, кстати, тоже остыл, потому что вы опять не закрыли дверь. Надеюсь, тебе будет вкусно без сыра и колбасы — я их выкинула.
Света вздрогнула, наконец обернулась.
— Ты что, совсем, что ли?
— Да, — ответила я с такой спокойной уверенностью, что сама себе позавидовала. — Совсем. Всё. Веселье закончилось. К полудню, чтобы никого не было.
Она уставилась на меня, как на вирус. Потом фыркнула и пошла в комнату — будить брата. Миша вывалился с матрасом и подушкой в руках, недовольно морщась.
— Лен, ну не драматизируй, а? Что мы тебе — чужие, что ли?
— Чужие. Именно. Вы мне — чужие. И давно.
И тут появился Андрей. В своей любимой майке с вытянутым воротом, в шортах и с лицом, на котором было написано «я вообще не готов к этому утру».
— Ты серьёзно? — сказал он. — Ты выгоняешь мою семью?
— Нет, Андрей. Я защищаю себя. И, если хочешь знать, свою психику. Я месяц живу как в аншлаге: чужие носки в ванной, чужие тапки на крыльце, чужие мысли в моей голове.
— А ты не думала, что они просто хотели помочь?
— Помочь?! — я рассмеялась. — Помочь чем? Валя каждый день критикует, как я режу салат, Света открывает мою косметику, а Миша считает нормальным сидеть в трусах на моём диване! Помочь, блин… мне легче пиявки на лицо налепить.
Свекровь появилась на кухне последней. В шали, с губами, сжатыми в одну упрямую линию.
— Я знала, что ты эгоистка, — сказала она, аккуратно сев на табурет. — Я сразу сказала Андрюше: не та это женщина. Холодная. Карьеристка. С домом не справится. Внуков не родит.
Я медленно положила вилку на стол.
— Я, Валентина Григорьевна, внуков не обещала. Дом — мой, и я с ним справляюсь, пока в нём не бегают трое взрослых бездельников с амбициями на пожизненное поселение. Всё. Заканчиваем цирк.
И тут — внимание — Андрей вдруг сказал:
— Мам, ну правда… Может, правда соберётесь? Ленке тяжело. Мы же просто приехали, а она… Ну, она не готова была.
Я повернулась к нему.
— Ты только что стал мужчиной, — сказала я с сухим смешком. — Только лет на десять позже, чем надо было.
Он смутился. Но слов назад не взял. А Света с Мишей уже начали швыряться вещами.
Свекровь, правда, собралась не сразу. Сидела, как старая статуя у фонтана, только вместо воды — укор. Но к обеду все ушли. Да, ушли.
Дом опустел.
А Андрей остался. Сел на крыльцо, закурил. Хотя не курил лет пять.
Я стояла в дверях и смотрела на него.
— И что дальше? — спросил он.
— Дальше — по-честному. Или ты живёшь со мной. Или возвращаешься к маме. Без полутонов.
Он долго молчал.
— Мне надо подумать.
— У тебя два дня, — ответила я. — Потом дверь закроется. И ключи поменяю.
Следующие два дня я дышала. Просто дышала.
Впервые за долгое время я слышала, как по утрам поют птицы, а не как Света говорит по громкой связи. Я читала. Работала. Пила кофе на террасе — и никто не просил “ещё одну кружечку, а то у вас вкусный”.
А Андрей ходил по дому, как призрак. Смотрел на стены. Иногда пытался заговорить. Но мы оба знали: поздно.
На третий день он подошёл ко мне в коридоре.
— Я не могу между тобой и семьёй выбирать, — сказал он, тихо.
— Ты не выбираешь. Ты просто уходишь. И это тоже выбор.
Он кивнул. Собрал сумку. Не суетился. Не оправдывался. Только у двери обернулся.
— А если я всё пойму? Вернусь?
— Дом будет стоять. А вот я — не факт, — ответила я.
Он ушёл.
Осталась я. Одна. Но впервые — дома.
И знаете что? В ту ночь я пекла блины. Для себя. И была счастлива.
А утром я заблокировала всех в мессенджерах и пошла купаться. Море приняло меня как родную. Без претензий и замечаний. Без свекровей и сестёр. Просто волны, тишина — и я.
Первые две недели после отъезда Андрея были похожи на медовый месяц с самой собой. Я ела, когда хотела. Спала на своей половине кровати, не слыша его ночного храпа. Смотрела фильмы без комментариев «опять твоя тоска». Работа спорилась, даже интернет ни разу не подвис — как будто вселенная говорила: «Ты всё сделала правильно, Леночка, держись».
Я держалась. Уверенно. Спокойно. А потом пришло письмо.
Сначала я подумала — очередная рассылка: скидка на обои, акриловые ванны, очередной хлам. Но нет. Письмо было бумажное, с надписью от руки. Строгий, наклонный почерк.
От Валентины Григорьевны.
Я стояла на кухне, письмо в руке, кофе в кружке, сердце — в пятках.
Открыла.
“Елена.
Мы всей семьёй считаем, что ты поступила низко. Андрей сейчас у нас, он подавлен, потерян.
Ты разрушила его жизнь.
И ради чего? Ради своего уюта и амбиций?Он много лет шёл за тобой.
А ты выбрала одиночество.
Мы предлагаем тебе вернуться в семью.
Но уже по нашим правилам.
Дом ты купила на совместные средства. Значит, он общий.
Подумай хорошенько, прежде чем отрезать всё окончательно.Валентина Г.”
У меня затряслись руки. Я reread это убожество трижды. Потом ещё раз. И всё равно не могла поверить — она что, угрожает?
Сначала я думала промолчать. Не отвечать. Умнее же. А потом… поняла: нет. Я уже не та, которая молчит и глотает. Ответ нужен. Себе — в первую очередь.
И я поехала. В их город. Не предупреждая. На поезде, ночью. Десять часов одиночества, отточенного ответа и повторов в голове: “ты не сойдёшь с ума, ты просто отстаиваешь себя”.
На следующее утро стояла у двери их старой двушки. Открыла Валентина Григорьевна. Как всегда — с выражением: «опоздала на похороны, причём свои».
— А, явилась, — сказала она, отступая вглубь коридора.
В квартире стоял запах квашеной капусты и обиды. Андрей сидел на кухне, смотрел в чашку. На вид похудел. Но лицо то же — безвольное, потухшее.
— Я прочитала твоё письмо, Валентина Григорьевна, — начала я. — И вот что скажу.
— Дом мой. Куплен на мои деньги. Андрей внес двадцать процентов. Остальное — ипотека, которую платила я. Документы у меня. И юрист тоже.
Она прищурилась.
— Мы поговорили с адвокатом. Совместно нажитое.
— Только не в браке, — сказала я спокойно. — Дом оформлен на меня. Андрей не вписан в собственники. Так что, как бы вы ни играли в «семейный совет» — это не суд. А я — не жертва.
Света вышла из комнаты, явно подслушивая. Её голос был как дешёвый парфюм — липкий и навязчивый:
— Ой, да брось ты! Всё равно одна останешься! Тебе пятьдесят — кому ты нужна?!
Я повернулась к ней.
— А вот это, милая, звучит как зависть. Потому что мне одной хорошо. А ты всё ещё цепляешься за мамины кастрюли и чужие дома.
Миша рявкнул с дивана:
— Деньги решают, да? Всё измеряется баблом?
— Нет. — Я подошла к Андрею. — Измеряется уважением. К себе. К другому. А ты, Андрей, если хочешь вернуть нас, — говори сам, не через родню. А если молчишь — значит, выбор сделан.
Он поднял глаза. В них — пусто.
— Я не готов жить без семьи, — сказал он. — Без них. Без тебя.
— Так нельзя и рыбку съесть, и в лодку не сесть, — пожала я плечами. — Выбирай. Здесь и сейчас. Или ты едешь со мной — и ставишь границы. Или остаёшься здесь — и тогда навсегда.
Пауза была длинной. Как поезд, уходящий с перрона.
— Я остаюсь, — тихо сказал он.
Я кивнула. Не расплакалась. Не рухнула. Просто развернулась и ушла. В этой тишине было всё: конец, освобождение, начало новой жизни.
Вернувшись домой, я поменяла замки. Записалась к юристу — пусть оформит бумагу, что всё моё. Поменяла номер. Завела кота — Рыжик сразу понял, кто тут главный.
Я больше не женщина, которая ждала, терпела или надеялась. Я женщина, у которой есть дом. И голос. И выбор.
И этот выбор — быть собой. Без их истерик. Без их запахов. Без их посягательств на мою душу и мебель.
На следующий день в дверь позвонили.
Письмо. Курьер.
На нём — «С Новосельем! От бывших родственников. Надеемся, ты счастлива».
Я взяла ручку. Написала прямо на конверте:
“Счастлива. Особенно без вас.”
И вернула обратно.
