Варьку в селе осудили в тот же день, как живот стал виден из-под кофты. В сорок два года! Вдова! Стыдоба-то какая! Мужика ее, Семёна, десять лет как на погосте схоронили, а она – на тебе, в подоле принесла.
– От кого? – шипели бабы у колодца.
– Да кто ее знает, потаскуху-то! – вторили им. – Тихая, скромная… а вишь ты, куда занесло!
– Девки-то на выданье, а мать – гуляет! Срамота!
Варька ни на кого не глядела. Идет с почты – сумку тяжелую на плече тащит, – а сама глаза в землю. Только губы подожмет. Знала бы она, как оно обернется, может, и не ввязалась бы. Да только как тут не ввязаться, когда кровиночка родная слезами умывается?
«Мать?! Да какая ты ему мать?!» — влепила Катька Маринке пощёчину
А началось все не с Варьки, а с дочки ее, Маришки.
Маришка – это была не девка, а картинка. Копия отца покойного, Семёна. Тот тоже был красавец, первый парень на деревне. Белокурый, синеглазый. Вот и Маринка такая ж уродилась. Вся деревня на нее заглядывалась. А младшая, Катька, – та вся в Варьку пошла. Чернявая, глаза карие, серьезная, незаметная.
Варька в девках своих души не чаяла. Обеих любила, тянула одна, как проклятая. На двух работах: днем – почтальонка, вечером – ферму мыть. Все для них, для кровиночек.
– Вы, девки, учиться должны! – говорила она им. – Не хочу, чтоб вы, как я, всю жизнь в грязи да с тяжелой сумкой. В город надо, в люди!
Маришка в город и уехала. Легко, как выпорхнула. Поступила в торговый институт. И сразу ее там заметили. Фотографии присылала: то она в ресторане, то в платье модном. И жених у нее объявился. Не абы кто, а сын какого-то начальника. «Мама, он мне шубу обещал!» – писала она.
Варька радовалась. А Катька хмурилась. Она после школы осталась в селе, пошла в больницу санитаркой. Хотела на медсестру, да денег не хватало. Вся материнская пенсия по потере кормильца да Варькина зарплата уходили на Маринку, на ее «городскую» жизнь.
А тем летом Маришка приехала. Не как обычно – шумная, нарядная, с гостинцами. А тихая, зеленая какая-то. Два дня из комнаты не выходила, а на третий Варька зашла к ней, а та – в подушку ревет.
– Мама… мама… пропала я…
И рассказала. Жених ее, «золотой» этот, поматросил да и бросил. А она – на четвертом месяце.
– Аборт поздно, мама! – выла Маринка. – Че делать-то? Он меня знать не хочет! Сказал, если рожу – ни копейки не даст! А меня из института выгонят! Жизнь моя… кончена!
Варька сидела, как громом пришибленная.
– Ты… ты что ж, дочка… не убереглась?
– Да какая разница! – взвизгнула Маринка. – Что теперь?! В детдом его? Или в капусту подкинуть?!
У Варьки сердце оборвалось. Как это – в детдом? Внука?
В ту ночь Варька не спала. Ходила по избе, как тень. А под утро села на кровать к Маринке.
– Ничего, – сказала твердо. – Выносим.
– Мама! Да как?! – Маринка вскочила. – Все ж узнают! Позор!
– Никто не узнает, – отрезала Варька. – Скажем… мой.
Маринка глазам не поверила.
– Твой? Мам, ты в своем уме? Тебе сорок два!
– Мой, – повторила Варька. – Уеду к тетке в район, якобы помогать. Там и ро… там и поживу. А ты в город свой возвращайся. Учись.
Катька, спавшая за тонкой перегородкой, слышала все. Она лежала, закусив подушку, и слезы градом катились по щекам. Ей было жалко мать. И противно от сестры.
Через месяц Варька уехала. Село посудачило и забыло. А через полгода она вернулась. Не одна. С конвертом синим.
– Вот, Катюша, – сказала она бледной дочке, – знакомься. Брат твой… Митенька.
Село ахнуло. Вот тебе и «тихая» Варька! Вот тебе и вдова!
– От кого? – снова зашипели бабы. – Уж не от председателя ли?
– Да не, тот больно старый. От агронома! Он мужик видный, одинокий!
Варька молчала, снося все пересуды. Началась жизнь – не позавидуешь. Митька рос беспокойным, крикливым. Варька валилась с ног. Сумка почтальона, ферма, а теперь еще и ночи бессонные. Катька помогала, как могла. Молча мыла пеленки, молча качала «брата». А в душе у нее все кипело.
Маришка писала из города. «Мамочка, как вы? Я так скучаю! Денег пока нет, сама еле тяну. Но я вам скоро пришлю!»
Деньги пришли через год. Сто рублей. И джинсы для Катьки, которые той были малы размера на два.
Варька крутилась. Катька рядом с ней. Жизнь ее, Катькина, тоже под откос пошла. Парни на нее поглядывали, да и бросали. Кому нужна невеста с таким «приданым»? Мать гулящая, «брат»-байстрюк…
– Мам, – сказала как-то Катька, когда ей уже стукнуло двадцать пять, – может, расскажем?
– Ты что, дочка! – испугалась Варька. – Нельзя! Мы ж Маринке жизнь сломаем! Она там… замуж вышла. За хорошего человека.
Маринка и вправду «устроилась». Окончила институт, вышла замуж за какого-то коммерсанта. В Москву уехала. Присылала фотографии: вот она в Египте, вот она в Турции. На фотографиях – фифа столичная. Про «брата» и не спрашивала. Варька ей сама писала: «Митя пошел в первый класс. Пятерки носит».
Маринка в ответ присылала дорогую, но совершенно ненужную в селе игрушку.
Митьке стукнуло восемнадцать.
Вырос – на диво. Высокий, синеглазый, как… как Маринка. Веселый, работящий. В матери (Варьке то есть) души не чаял. И в сестре Катьке – тоже. Катька к тому времени уже совсем свыклась. Работала старшей медсестрой в районной больнице. «Старая дева», – вздыхали за спиной. Она и сама на себе крест поставила. Вся жизнь – в матери да в Митьке.
Митька школу кончил с медалью.
– Мам! В Москву поеду! В Бауманку поступать! – заявил он.
У Варьки сердце екнуло. В Москву… Там же – Маринка.
– Может, в наш, в областной? – робко предложила она.
– Да что ты, мам! Мне пробиваться надо! – смеялся Митька. – Я вам с Катькой еще покажу! Вы у меня во дворце жить будете!
И в день, когда Митька сдал последний экзамен, к их калитке подкатила блестящая черная иномарка.
Из машины выплыла… Маринка.
Варька ахнула. Катька, вышедшая на крыльцо, так и застыла с полотенцем в руках.
Маринке было под сорок, но выглядела она – как с обложки журнала. Худая, в костюме дорогом, вся в золоте.
– Мама! Катюша! Привет! – пропела она, целуя ошарашенную Варьку в щеку. – А где…
Она увидела Митьку. Парень стоял, вытирая руки ветошью – в сарае возился.
Маринка осеклась. Смотрела на него, не отрываясь. А потом глаза ее наполнились слезами.
– Митя… – прошептала она.
– Здравствуйте, – вежливо сказал Митька. – А вы… Марина? Сестра?
– Сестра… – эхом повторила Марина. – Мама, нам поговорить надо.
Сели в избе. Марина достала из сумочки пачку тонких сигарет.
– Мама… У меня все есть. Дом, деньги, муж… А детей – нет.
Она заплакала, размазывая дорогую тушь.
– Мы… мы все пробовали. ЭКО… врачи… Бесполезно. Муж злится. А я… я не могу больше.
– Зачем приехала, Марина? – глухо спросила Катька.
Марина подняла на нее заплаканные глаза.
– Ты с ума сошла?! Каким сыном?!
– Мама, не кричи! – Маринка тоже повысила голос. – Мой он! Мой! Я его родила! Я ему… я ему жизнь дам! У меня связи! Он в любой институт поступит! Квартиру ему в Москве купим! Муж… муж согласен! Я ему все рассказала!
– Рассказала? – ахнула Варька. – А про нас ты ему рассказала? Про то, как меня позором клеймили? Про то, как Катька…
– Да что Катька! – отмахнулась Маринка. – Сидела в деревне, так и просидит еще! А у Мити – шанс! Мама, отдай! Ты ж мне жизнь спасла, спасибо! Теперь верни сына!
– Он не вещь, чтоб его возвращать! – крикнула Варька. – Он мой! Я его ночами не спала, растила! Я его…
И тут в избу вошел Митька. Он слышал все. Стоял на пороге – бледный, как полотно.
– Мама? Катя? О чем… о чем она говорит? Какой… сын?
Маринка кинулась к нему.
– Митенька! Сынок! Я – мама твоя! Понимаешь? Родная!
Митька смотрел на нее, как на привидение. Потом перевел взгляд на Варьку.
Варька закрыла лицо руками и зарыдала.
И тут взорвалась Катька.
Она, тихая, молчаливая Катька, подошла к Маринке и влепила ей такую пощечину, что та отлетела к стене.
– Тварь! – закричала Катька, и в этом крике было все – восемнадцать лет унижения, поломанная жизнь, обида за мать. – Мать?! Да какая ты ему мать?! Ты его бросила, как щенка! Ты знала, что мать из-за тебя по селу ходить не могла, пальцем тыкали?! Ты знала, что я… я из-за твоего «греха» одна осталась?! Ни мужа, ни детей! А ты… приехала?! Забрать?!
– Катя, не надо! – шептала Варька.
– Надо, мама! Хватит! Натерпелись! – Катька повернулась к Митьке. – Да! Это – мать твоя! Которая тебя на мать мою спихнула, чтоб в Москве «дела» делать! А это, – она ткнула пальцем в Варьку, – бабка твоя! Которая жизнь свою ради вас обеих в грязь втоптала!
Митька молчал. Долго. Потом медленно подошел к рыдающей Варьке. Встал перед ней на колени и обнял ее.
– Мама… – прошептал он. – Мамочка.
Он поднял голову. Посмотрел на Маринку, которая, держась за щеку, сползала по стене.
– У меня нет матери в Москве, – сказал он тихо, но твердо. – У меня одна мать. Вот она. И сестра.
Он встал. Взял Катьку за руку.
– А вы… тетя… уезжайте.
– Митя! Сынок! – взвыла Маринка. – Я тебе все дам!
– У меня все есть, – отрезал Митька. – У меня мать есть. И сестра. А у вас – ничего.
Маринка уехала в тот же вечер. Муж ее, видевший всю сцену из машины, даже не вышел. Говорят, через год он ее все-таки бросил. Нашел другую, которая ему родила. А Маринка осталась одна, со своими деньгами и своей «красотой».
Митька в Москву не поехал. Поступил в областной, на инженера.
– Я, мам, тут нужен. Дом нам надо новый строить.
А Катька… Что Катька? Она в тот вечер, как кричала, будто пробку из себя вынула. Ожила. Расцвела вдруг, в тридцать восемь-то лет. На нее и агроном тот самый, про которого бабы судачили, поглядывать стал. Мужик видный, вдовец.
Варька смотрела на них и плакала. Только теперь – от счастья. Грех-то он, конечно, был. Да только материнское сердце – оно и не такое покроет.
