Представьте эту сцену. Моя Катя — модница до костей, всегда тонкая как соломинка, всегда безупречная. А я… обычная женщина. Где-то прибавилось, где-то морщинка намечается. Что поделаешь — жизнь.
С каждой нашей встречей для меня это превращалось в маленькую пытку. Делала ли она это со зла? Думаю, нет — «из лучших побуждений». Подойдёт, просканирует меня взглядом — прямо рентген — и начинает:
— Светик, не тесновато ли платье? Прямо «бабушкин» фасон.
— Светик, тебе бы другую стрижку — эта точно прибавляет пять лет.
— Девочки, гляньте на помаду! Такой цвет уже десять лет как не носят!
И всё — с мягкой, сочувственной улыбочкой. Будто желает добра. А у меня после каждого такого «комплимента» — в ноль: к зеркалу не подойти.
Да, это ранит. Я не обложка глянца, и без того есть сомнения, а тут ещё родная сестра долбит в одно и то же.
Поначалу терпела, шутила, переводила разговор. Но решающий миг настал на мамином дне рождения.
Я так готовилась! Новое красивое платье, прическа, макияж — чувствовала себя королевой. Мы все собрались в ресторане: гости, родные — нарядные, веселые. И тут моя Катюша подходит, окидывает меня с ног до головы и, так громко, чтобы все услышали, выдаёт:
— Светик, что это за платье? Точь-в-точь тётя Шура из деревни. Могла бы спросить — подобрала бы тебе что-нибудь приличное.
В тот миг земля ушла из-под ног. При всех! Как будто плюнула в лицо. Как тут радоваться?
Тут во мне что-то щёлкнуло. Стоп. Хватит молчать. «Теперь моя очередь», — решила я. И, поверьте, я была готова к этому дню.
Я не устроила сцены — зачем? Я просто глубоко вдохнула, надела самую лучезарную улыбку и живо перебила:
— Катя! Спасибо тебе огромное! Обожаю твою заботу. Ты просто эксперт по нахождению чужих недостатков!
Катя сначала решила, что я её хвалю. Наивная.
— Раз уж ты такая знаток, — продолжила я и подняла коробку, которую заранее приготовила, — я решила сделать тебе подарок!
Гости тут же повернулись к нам, заинтригованные. Я протянула Кате красивую коробку с лентой. Она с жадным нетерпением распаковала — уверена, ждала духи или косметику.
А внутри, дамы и господа, лежал великолепный, выполненный на плотной бумаге сертификат: индивидуальная консультация у известного психолога — с говорящим названием: «Как укрепить самооценку, не принижая близких». И, разумеется, я прочла заголовок вслух — так, чтобы услышали все: и те, кто в зале, и те, кто в кухне, и даже прохожий у дверей.
— Это тебе, сестрёнка! — добавила я, когда она, ошарашенная, подняла на меня глаза. — Подумала, пригодится. Поможет быть уверенной по-настоящему, а не за мой счёт. Прямо в точку, правда?
Надо было видеть её лицо! Сначала — ступор, потом — понимающая искра, затем — пунцовые щёки. На секунду повисла тишина… и вдруг наш дядя не выдержал и расхохотался, а за ним и остальные. Тут и вспомнились всем её «шпильки» и ядовитые замечания. Хотела унизить меня — а смешной оказалась сама.
Развязка наступила мгновенно: Катя что-то пробормотала, схватила сумочку и выскочила из зала.
Да, вы, конечно, спросите: помирились? Помирились. Всё-таки она моя сестра.
С того дня — представьте — она ни разу не высказала ни единого замечания о моей внешности. При встрече — максимум про погоду. И знаете что? Это даже приятно.
Вот и вся моя история. Спасибо, что дочитали! Если тронуло — поставьте «лайк», мне будет очень приятно. И расскажите ваши истории: бывало ли с вами подобное? Поделитесь с подругой — будет идеально!
После подарка, который всё расставил по местам (финал)
После маминого юбилея, в конце тёплого сентября, тишина в нашей семейной переписке звенела, как пустая кастрюля на плите. Никто не обсуждал фотографии, никто не спорил, где заказывать торт «на следующий раз», никто не присылал сердечки и анимированные бокалы. Катя исчезла из чата сразу после того, как выскочила из ресторана, а мама писала мне отдельными сообщениями — коротко: «Не сердись. Ей надо подумать». Я читала и думала, что «подумать» неплохо бы иногда и мне — но не о том, как выглядят мои волосы, а о том, почему я столько лет позволяла чужим словам жить во мне.
На третий день после праздника телефон дрогнул: «Свeтик, можем встретиться? На полчаса. Кофейня у фонтана. Сегодня». Я посмотрела в окно — вечерняя синева ложилась на крыши домов, у подъезда шуршала дворничья метла. «Давай», — ответила, хотя сердце бухнуло так, будто я шла на экзамен. Я накинула кардиган, на всякий случай накрасила губы — не напоказ, для себя — и вышла.
Катя уже сидела у окна, спина прямая, локти прижаты, лицо — обиженный фарфор. Я села напротив, сняла шарф, заказала себе чай с бергамотом. Она молчала ровно столько, чтобы я успела успокоиться.
— Я… — начала она и тут же сбилась. — Вела себя некрасиво.
— Да, — сказала я спокойно, — некрасиво.
Она подняла глаза — ожидая смягчающего «но». Я его не дала. Она вздохнула.
— Я не хотела тебя ранить, — сказала Катя. — У меня это… как дыхание. Смотрю — и вижу, что можно улучшить. И сразу говорю. Чтобы было лучше.
— А становилось хуже, — ответила я. — Для меня. Каждый раз.
Катя поморщилась, как будто призналась себе, что туфли жмут.
— Ты меня выставила на посмешище, — добавила она тихо.
— Я выставила тебе зеркало, — сказала я. — Не самое кривое, кстати.
Она посмотрела в сторону витрины, где отражались мы обе: я — с чашкой, она — с вздёрнутым подбородком. Потом глухо рассмеялась, чуть хрипло:
— Сертификат… хитро. Ты давно его приготовила?
— Нет. Случайно увидела в салоне накануне, подумала: «Вещь полезная». И для меня, и для тебя. Только мне не хватало наглости подарить — до вчерашнего дня.
Официант поставил на стол чайник и пирожное, которое я не заказывала. «Угощение от заведения», — сказал он с улыбкой. Я подумала: иногда мир подыгрывает тогда, когда ты наконец решаешься заговорить.
— Пойдёшь? — спросила я, глядя на Катю. — Реально, не «для галочки».
Катя пожала плечами:
— А толк? Уж если всю жизнь так… Мама меня всегда учила: «Держи планку, не расслабляйся, если любишь — подскажи». Это у нас как семейная религия.
— Религию иногда пересматривают, — сказала я. — Когда в храме протекает крыша.
Катя улыбнулась краем губ:
— С тобой всегда было трудно спорить, когда ты так говоришь. Ладно. Пойду. Хотя бы, чтобы тебя не видеть торжествующей.
— Я не торжествую, — ответила. — Мне просто больше не больно. И это — единственное, о чём я сейчас думаю.
Октябрь свернулся в шерстяной шарф, и мы с мамой пили у неё на кухне чай с брусникой. Катя на консультацию пошла — как и обещала. Вернулась молчаливая, с глазами, которые смотрят внутрь, а не по сторонам. Мама осторожно поинтересовалась у меня: «Ты серьёзно считаешь, что психологи… ну… это не баловство?» Я улыбнулась:
— Баловство — это делать больно и говорить «из лучших побуждений». Всё остальное — уход за собой.
Мама вздохнула, долго гладя по скатерти складку:
— Мы ведь по-другому жили. Нас учили «держись», «не ной», «ну что ты, посмотри на других». Мы не знали слова «границы». Прости нас за это.
Я покрутила в пальцах чайную ложку и только сказала:
— Вас тоже можно понять. Но теперь — по-другому. У меня, по крайней мере.
Часа через два позвонила Катя:
— Можно я приеду? На десять минут. Я с улицы, я быстро.
Она появилась в прихожей — промокшая, с распущенными волосами и без своих вечных «вонючих» духов, от которых болела голова. Села на табуретку, как школьница.
— Там женщина, — начала она почти шёпотом. — Психолог. Она спросила: «А вы когда последний раз говорили своей сестре что-то хорошее — не про платье, не про волосы? Про неё». И я… не вспомнила. Представляешь? Я же всегда думала, что забочусь. А забыла узнать, как ты живёшь.
— Нормально, — сказала я. — Работаю, пеку шарлотки, люблю осень.
Она улыбнулась глазами, не губами:
— Я помню твои шарлотки. И осень ты всегда любила — за то, что можно носить шарфы. Прости меня.
Мы сидели в коридоре напротив друг друга, будто на вокзале, и я вдруг поняла, что эта «школьная» поза помогла нам обеим. Убирает декорации, оставляет голые стены.
— Принято, — сказала я. — Но у меня условия. Первое: ни одного комментария обо мне, если я об этом не прошу. Ни восхищённого, ни критического. Второе: если тебе хочется «подсказать», ты сначала спрашиваешь: «Можно?». Третье: при маме — никаких оценок. Согласна?
— Попытаюсь, — кивнула Катя.
— Не «попытаюсь», а «согласна или нет», — мягко поправила я.
— Согласна, — сказала она, и на этот раз — уверенно.
К середине ноября мы рискнули пойти вместе в торговый центр. Договорились заранее: «Это не экспедиция за спасением моей внешности. Это прогулка. Мы смотрим вещи, которые мне нравятся. Ты молчишь — пока я не спрошу». Катя засмеялась:
— Тяжёлое испытание, но ладно.
Мы бродили по магазинам, как две нормальные женщины, у которых нет на спине жёсткого инспектора. Я держала в руках серое платье прямого кроя, прикладывала к себе, думала вслух: «Сникерсы или ботильоны?». Катя, кусая щёку изнутри, молчала. Когда я наконец повернулась: «Ну?», она облегчённо сказала:
— Сникерсы. Честно. Ты в них — как будто скинула усталость.
— Берём, — сказала я и улыбнулась. — Видишь? Можно и без «тёти Шуры».
Мы пили капучино, смотрели, как за стеклом люди носятся с пакетами. Катя вдруг сказала:
— Я придумала. Хочу поменять формат. Давай один день — твой, где ты выбираешь, а я молчу. Другой — мой: я буду собирать образ для себя, а ты скажешь одно — одно! — слово. Справедливо?
— Справедливо, — кивнула я.
Она вздохнула:
— Я, кажется, впервые за долгое время не чувствую себя… кем-то, кто всё должен. Можно просто быть.
— Можно просто быть, — повторила я.
Перед Новым годом мы всей семьёй собрались у мамы: маленькую ёлку поставили на табуретку у окна, чтобы было видно с улицы; на столе — сельдь под шубой, винегрет, селёдочные глазки — наш вечный «семейный набор». Катя пришла в свитере и джинсах — без боевых лат, без звона серёжек. Я отметила про себя: лицо у неё мягче, плечи ниже.
Когда пробило восемь, Катя попросила внимания. Сердце моё, честно, кольнуло: «Сейчас начнётся». Но началось другое. Она встала, пододвинула стул, взяла маму за руку.
— Мам, — сказала она, — я хочу сказать вслух. Я часто вела себя как учитель по внешнему виду, а надо было быть сестрой и дочерью. Я при всех приношу извинения Свете — за все те слова, которые я выдавала под соусом «заботы». И тебе — за то, что ставила «планку» выше людей. Я учусь. Я правда учусь.
Мама всхлипнула, дядя шуткой разрядил момент: «Тост от модного инспектора принят». Я посмотрела на Катю: в её глазах впервые не было битвы. Просто человек стоит и говорит «из» себя, а не «вопреки» кому-то.
— Мы — по-нашему — обнялись после салата. Не размазывая.
— У меня тоже есть тост, — сказала я. — За то, чтобы в нашей семье право на «мне так удобно» было важнее, чем «так надо». И за то, чтобы мы говорили «ты красивая», когда видим человека, а не платье.
Катя засмеялась сквозь ладони:
— Договорились.
Январь принёс снег — сухой, блестящий, скрипучий. Мы с Катей стали иногда встречаться в бассейне по утрам: она плыла быстро, я — спокойно, как умею. В раздевалке болтали про глупости — кто чем завтракал, у кого какой крем, у кого какое кино. Иногда она срывалась и начинала говорить привычное «а тебе бы», ловила мой взгляд и хохотала: «Стоп-слово!». Я отвечала: «Галочка».
В феврале она прислала мне фото сертификата — того самого. «Пойду второй курс, — написала. — Тема — «Как не спасать всех вокруг». Мне, оказывается, это тоже знакомо». Я поставила сердечко. Чёрт, я правда гордилась ею — не за «вид», а за шаги.
Весна подтянула асфальт, и мы с мамой устроили генеральную уборку у неё на кухне. Сняли шторы, перемыли банки с крупами, выбросили четыре (!) сушилки для салата, которые никто не использовал. Катя пришла позже с букетом тюльпанов и новым словом в словаре: «границы». Мы обсуждали, где у мамы лежит «моё», а где «общее», и не ругались. Мама шмыгала носом и повторяла: «Какие вы у меня большие».
В мае у меня случилось важное мероприятие по работе — презентация проекта. Я, как обычно, готовилась тщательно: репетиции, слайды, проверка микронаушника. И вдруг перед самым выходом в зал — ловлю в себе знакомую старую дрожь: «А вдруг я там «не так» выгляжу?». И слышу смех Кати из коридора: «Светик, ты когда говоришь, никто не на платье смотрит». Я улыбнулась и вышла на сцену. Говорила так, как хотела: просто, честно, как дома. После ко мне подошли люди, говорили «спасибо», фотографировались. А я думала только об одном: как важно, когда рядом есть те, кто вовремя молчит и вовремя говорит.
Летом мы поехали на дачу к тёте Лиде, где яблони и гамак. Там и случился последний — нужный — разговор. Солнце проваливалось в листву, пахло печёной картошкой и укропом, стрекотали кузнечики. Мы с Катей сидели на ступеньках и болтали ногами. Она долго молчала, потом сказала:
— Знаешь, что меня так распирало? Я всё время боялась, что меня перестанут любить, если я буду как все. Мне казалось, надо быть «лучше», «правильнее», «выше». И я делала это единственным способом, который умела: через внешний контроль. Твой, мамин, свой. Я так уставала… А потом возвращалась домой и хлестала себя ещё сильнее.
Я слушала и чувствовала — в груди распускается то самое теплеющее «понимание», без которого мир будто скрипит.
— Мне жаль, что ты в этом жила, — сказала я. — Но я за тебя отвечать не могу. Могу — только за себя. И я за себя больше так жить не буду.
— И я, — кивнула Катя. — Я теперь делаю «тайм-аут» перед тем, как что-то сказать. Иногда успеваю.
Мы рассмеялись. Тёте Лиде с дорожки крикнули соседи: «Девочки, идёте на речку?» Мы махнули: «Потом». Нам было хорошо сидеть именно здесь, где тихо.
— Помнишь, как мы в детстве играли в магазин? — спросила Катя. — Ты всё время «продавала» книги, а я — бусы. И ты мне говорила: «Книги — это не чтобы пыль собирать». Может, это было пророчество.
— А бусы — не чтобы душить, — ответила я и мы обе — до слёз — рассмеялись.
Осенью, к первому холодному дождю, у мамы снова был день рождения — тихий, домашний, с горячим яблочным пирогом и пледом на диване. Я, по привычке, готовилась к его «минному полю», как раньше, но мин не оказалось. Катя пришла с коробкой — аккуратной, белой, с лентой. «Это тебе», — сказала она и вдруг смутилась. Я открыла — внутри лежал старенький, но идеально отполированный карманный зеркальце в тонкой раме. На задней крышке выгравировано: «Смотри на себя — с добротой».
— Нашла у антикварщика, — сказала Катя. — И попросила мастера добавить слова. Пусть будет у тебя. Чтобы напоминало, что ты — не платье.
— Спасибо, — сказала я и почувствовала, как в горле поднимается ком. — Тогда — в ответ. Держи.
Я достала из сумки ещё одну коробочку — крохотную, смешную. Внутри лежала резинка для волос — простая, мягкая — и маленькая карточка: «Свобода быть собой — это прическа, которую ты выбираешь сама». Катя рассмеялась:
— Ну всё. Похоже, мы меняемся подарками без повода.
— Похоже, — согласилась я.
Мама, утирая глаза концом фартука, сказала:
— Доченьки мои. Всё, что я умела — это учить вас «держаться». Теперь вы учите меня «быть». Спасибо.
Мы сели за стол, и мне впервые за долгие годы было легко — по-настоящему легко.
Зимой я поймала себя на маленькой привычке: на улице, видя женщин — усталых, торопящихся, в шапке, надетой на бегу, — я улыбалась. Не снисходительно, а как человек человеку. Иногда в ответ улыбались — иногда нет. Но у меня внутри становилось теплее от одной мысли: пусть хотя бы одна из них сегодня не услышит чужое «тебе бы» и услышит своё «мне так хорошо».
Катя тем временем сделала то, на что я бы не поставила: устроила бесплатные встречи в районной библиотеке — «Разговоры о стиле без оценок». Приходили самые разные: девочки-студентки, женщины моего возраста, бабушки. Катя приносила с собой коробку изюминок — шарфики, броши, ремешки — и показывала, как «добавить радость» без «надо». И каждый раз начинала с фразы: «Вы уже прекрасны. Всё, что мы делаем — это игра». Я пришла однажды и тихо сидела в углу. Гордость — тёплая, спокойная — стояла рядом, как собака, положив голову на колени.
Весной она прислала мне фото: красная помада. Подписала: «Ношу. Не спорь». Я ответила: «Красиво». И в этом «красиво» не было ни капли старой войны.
Я иногда думала о том вечере в ресторане, когда я впервые вслух сказала «хватит». Тогда казалось — это будет взрыв, после которого мостов не останется. Оказалось — наоборот. Взрыв выбил старые подпорки, под которыми гнила связь, и мы смогли поставить новые — простые, честные. На них держится теперь совсем иная конструкция: без куполов, без гирлянд, но очень надёжная. И на этой конструкции можно жить.
На даче у тёти Лиды мы как-то снова сидели на ступеньках. Уже тёплый май, шмели гудят, на верёвке колышется простыня. Катя вдруг сказала:
— Светик, я иногда пересматриваю то видео, где ты даришь мне тот сертификат. Я — красная, ты — ледяная, все — смеются. И я не проваливаюсь больше от стыда. Я благодарю тебя. Если бы не ты — я так бы и жила, указывая другим, где у них кривой шов. А у себя — не видя дыр.
— Пожалуйста, — сказала я.
Она кивнула:
— И ещё… если я вдруг сорвусь — ты мне скажешь. Наш «стоп-слово». Я не обижусь.
— Скажу, — обещала я. — А ты, если увидишь, что я снова прижимаю к себе чужую планку — тоже скажи.
— Договорились, — сказала Катя.
Мы замолчали. Вечер тянулся, как карамель. Где-то за сараем тётя Лида стукнула крышкой от банки и крикнула «чай!» Мы хором ответили «идём!», встали — и пошли, наступая на тёплые солнечные пятна на ступеньках.
Когда люди спрашивают меня: «Ну и как у вас с Катей?», я улыбаюсь и говорю: «Мы умеем погоду обсуждать. И это — прекрасно». Мы можем говорить и о другом, конечно. Но главное — мы перестали друг друга «чинить». Мы научились — слушать, просить, иногда — деликатно молчать. И, кажется, совсем не обязательно выглядеть как обложка, чтобы жить как человек.
Однажды утром я шла на работу и увидела в витрине своё отражение: пальто, шарф, помада — та самая, «не по возрасту» — и лицо человека, которому больше не нужно принимать чужие экзамены. Я остановилась, поправила шарф, улыбнулась зеркалу. И мысленно сказала: «Смотри на себя — с добротой».
И у стекла, которое не умеет улыбаться, тоже будто потеплело.
